Чайная Церемония

Слыхали ль вы даосскую сказку об укрощении Арфы? Давным-давно тому назад, во времена седой древности, в ущельях Лунгмен стояли дерево Кири, настоящий король леса. Высоко поднимало оно свою голову, чтобы говорить со звездами. Корни его глубоко уходили в землю, и их бронзовые изгибы сплетались там с серебряными кольцами/дер/ дракона, что спит внизу. И случилось, однажды, что могущественней волшебник сделал из этого дерева чудесную арфу и только величайший из музыкантов мог укротить ее непокорный дух. Долгое время инструмент хранился у китайскго императора, но напрасны были усилия тех, которые один за другим пытались пробудить мелодию на ее струнах. В ответ на их старания арфа отвечала лиюь глубокими нотами презрения, не походящими к песням, которые они хотели бы петь Арфа отказалсь признать мастера.

Наконец пришел Пейсу, принц арфистов. Нежной рукой он стал ласкать рафу, как ласкают непокорную лощадь, и мягко коснулся стиун. Он пел о природе и о временах года, высоких горах и бегущих вода, и все воспоминания ожили в душе дерева. Снова опять легкое дыхание весны трепетало в его ветвях. Маленькие водопады, танцуя по ущелью пересмеивались с раскрывающимися цветами. И сейчас же затем слышались сонные голоса лета, жужжание мириадов насекомых, мягкое постукивание дождевых капель, жалоба кукушки. Слушай: ревет тигр, и долина отвечает ему. А вот осень. В пустыне ночи месяц острый, как лезвие меча сверкает на морозной от инея трава. Теперь уже царит зима. Стаи лебедей кружатся в снежном воздухе, и сухо стучит град, и со свирепой радостью он ударяет по ветвям.

Заново настроил арфу Пейусу и запел о любви. О Лес качался, как пылкий юноша, погруженный в вдумчивость. Высоко над ним, как гордая девушка.. скользило светлое, прекрасное облако и проходят растилало за собой по земле длинные тени, черные как отчаяние. И снова переменил строй Прейсу. Он запел о войне, о бряцании стали и топоте коней. И в арфе пробудились буря ущелья Лунгмен, серебряный дракон помчался на молнии, гремящая лавина пронеслась через холмы. В восторге монарх небесной империи спросил Пейусу, в нем заключается секрет его победы. "Господин", - ответил певец "Другие потерпели неудачу потому, что пелилишь о себе. А я представил арфе избрать тему, и, по правде сказать, я не знаю, была ли арфа Пейусу или Пейусу был арфой."

Эта история хорошо иллюстрирует тайну понимания искусства. Художественное проиведение - это симфония, разыгранная на наших тончайших чувствах. Настоящее искусство - это Пейусу, а мы - арфа Лунгмен. При волшебном прикосновениипрекрасного тайные струны нашего существа пробуждаются, и мы вибрируем и звучим в ответ на его призывы Ум говорит уму. Мы прислушиваеся к нсиз"яснимому, мы смотрим на невидимое. Художник заставляет звучать ноты, о которых мы и сами ничего не знали. Давно забытие воспоминания возвращаются к нам сновым значением. Надежды, раздавленные страхомц желания, в которых мы не осмеливаеся признаться, выступают в новом сиянии.. Наш ум - это,будто,холст на котором художник накладывает свои краски. Их пигменты созданы из наших эмоций, игра света и пеней в них соткана из радости и печали. Художественное произвдение - это мы сами, и мы же, как составная часть, входим в художественное произведение

Общение родственно настроенных умов, необходимое для понимания искусства, должно основываться на взаимных уступках. Зритель должен подготовляться к восприятию идеи художника, а художник - знать, как передать ее. Тимейстер Кобори Эншоу, который сам был дайме, завещал нам такие памятные слова: "Подходи к великому художественному произведению, как если бы ты подхидил к великому владыке". Чтобы понимать художественное произвденоие, вы должны низко склониться перед ним и ждать, затаив дыхание, его самого мимолетного призыва. Один знаменитый критик эпохи Сунгов сделал однажды следующее очаровательное признание: "В дни молодости я восхвалял художника, картины которюго мне нравились, но по мере того, как мое суждение делалось более зрелым, я стал хвалисть себя самого за то, что меня привлекал в картине тайный замысел автора, и что я уже мог его понимать. Как жаль, что лишь немногие из нас действительно берут на себя труд изучать настропние художника. Благодаря нашей упорной косности, мы отказываемся быть, хотя бы немного учтивыми по отношения к нему, и таким образом часто не в состоянии увидеть сокровище красоты, рассыпанных перед нашими глазами. У всякого художника всегда есть что-то для нас, но мы ходим голодные единственно потому, что не можем понять и оценить.

Для понимающего художественное произведение делается живой реальностью, оно влечет и привязывет к себе тесными узами. Художники бессмертны, потому что мы снова и снова переживаем их любовь и их страхи. Нас захватывает скорее душа, чем рука, человек, чем техника, - чем больше человеческого таит в себе призыв, тем глубже наш ответ на него. Эта тайна взаимного понимания между мастером и нами приводили к тому, что читая поэму, или роман, мы плачим и радуемся с героем и героиней.

Чикаматсу, наш японский Шекспир, выставляет как один из первых принципов драматической композиции, необходимость для автора поверять публика свой замысел. Некоторые из его учебников дали ему для отзыва свои пьесы, но только одна из этих пьес ему понравилась, эта пьеса несколько подходила на "Комедию ошибок", в которой братья-близнецы выносят много неприятного из-за того, что их принимают друг за друга "Это и есть", - сказал Чикаматсу, "настоящая драма, потому что она считаестся с аудиторией. Публике разрешается знать больше, чем актерам, она знает, в чем заключается ошибка, и ей жалко действующих лиц на сцене, которые бессознательно идут навстречу своей судьба.

Великие мастера востока и запада никогда не забывали о роли внушения для передачи мысли автора публике. Кто может созерцать произведение искусства, не чувствуя робости перед той широкой перспективой мысли, которая в нем развертывается. Как привлекательны эти произвдения, как они нам близки. И как, наоборот, равнодушны мы к современным пошлым вещам. В первых мы чувствуем биение теплого человеческого сердца, в последних - лишь формальность выражения. Погруженный в технические детали, современный писатель редко возвышается над самим собой. Подобно музыкантам, которые напрасно старались оживить арфу Дунгмен, он поет только о себе. Его произведения, может быть более научны, но в них не чувствуется человечесюго. У нас в Японии есть старое изречение, что женщина не может любить пустого мужчину, потому что в его сердце нет ни одной трещинки, через которую могла бы проникнуть в него и наполнить его любовь. В искусстве пустота оказывается роковой для сочуственного отклика, будет ли это со стороны художника или со стороны публики.

Что может быть выше единения родных душ в искусстве в момент слияния любитель искусства становится выше самого себя. В одно и тоже время это он и, как будто, не он. Его глаза заглянули в бесконечность, но он не может словами выразить свой восторг у глаз нет языка. Освобожденный от оков материи, его дух движется в согласии с ритмом вещей, так искусство роднится с религией и облагораживает человечество. Через это и произведение искусства делается чем-то священным. В старые дни японец относился с благоговением к произведению великого художника. Тимейстеры хранили свои сокровища, окружая их религиозной тайной, и иногда приходилсь открывать целую серию ящиков, один в другом, чтобы добраться до раки - шелкового покрывала,. в мягких складках которого лежало святое святых. Редко предмет искусства выставлялся для обозрения, и то только для посвященных.

В те времена, когда занималась заря тиизма, генералы Таико предпочитали получить в дар за победу редкое произвдение искусства. Например, в одной пьесе изображается, как дворец лорда Хосоква, в котором сохранялось изображение Дхарма кисти Сессона, внезапно загорелся, благодаря небрежности управителя самурая. Решившись во что бы то ни стало спасти драгоценную живопись, он бросился в пылающее здание и охватил какемоно, но в это время обнаружилось, что все пути выхода отрезаны пламенем. Думая тольк об картине, он одним ударом меча вскрыл свое тело, обернул Сессона оторванным от одежды рукавом и опустил его в зияющую рану. Огонь наконец потушили. Среди дымящихся балок нашли полуобгоревший труп, внутри которого сохранили плачем и сокровище, не поврежденное огнем. Как ни ужасны такие рассказы, они ярко иллюстрируют то, как мы ценим художественное произведение, а также и преданность доверенного самурая.

Мы все же должны помнить, что искусство ценно поскольку оно понятно нам. Оно могло бы быть универсальным языком, если бы мы сами выли универсальны в своих склонностях. Ограниченность нашей природы, сила традиций и условностей, а также наши наследственные изстинкты суживают размах нашей способности к художественна у наслаждения. Даже сама наша индивидуальность устанавливает, в некотором смысле, границу нашему пониманию, и наша эстетическая личность имеет свеого совственнюго сродства с творением прошлого. Правда.что о развитием личности наше чувство понимания искусства радиряется и мы становился способны наслаждаться многими, раньше не ооознваемыми выражениями прекрасного. Но в конечном счете мы видим в мире только свое собственное отражение, - наши особые склонности диктуют наш способ восприятия. Тимейстеры подбирали лишь те предметы, которые точно совпадали с ритмом их индивидуальной оценки.

Тут кстати, вспоминается одна история относительно Кобори Эншьу: Его ученики наговорили ему много лестного по поводу того изумительного вкуса, который он обнаружил в подборе своей коллекции. Он говорил: "Каждая вещь такая, что невольно изумляешься. Это показывает, что у вас лучший вкус, чем был у Рикьу, ибо его коллекция может встретить должную оценку лишь в одном арителе иж тысячи".

И Эншьу печально ответил: "Это лишь доказывает мою заурядность. Великий Рикьу дерзал любить только те предметы, которые привлекали его лично, в то время, как я бессознательна подлаживаюсь к вкусам большинства. Дейотвительно, Рикьу бил один на тысячу среди тимейстеров

Очень жаль, что наружный энтузиазм, который в наши дни проявляется по отношению к искусству, не имеет основания в действительном чувстве. В наш демократический век люди гоняться за тем, что всеми признается за лучшее, не считаясь со своим собственным чувством. Они стремятся к дорогому, но не к изысканному, они ищут модного, а не красивого. Для массы рассматривание красивых журналов, достойного продукта его ообственного индустриализма, даст большую пищу для эстететического чувства, чем ранние итальянцы или мастера Ашикаро, ходя она и притворяется, что их понимает. ИМЯ Художника для нее важнее, чеж качество работы. Так много столетий назад, китайский критик жаловался, что люди критикуют картину при помощи своих ушей. Этим отсутствием настоящего понимания объясняется то громадное количество ложно-классических ужасов, которые приветствуют нас повсюду, куда бы мы не повернулись.

Другой обычной ошбкой является смешивание искусства с археологией. Уважение к старине представляется одной из лучших черт человечеожог характера, и желательно было бы, чтобы эта черта культивировалась в наибольшей степени. Старые мастера, по справедливости, должны почитаться, так как они открыли путь к будущим откровениям. Один лишь факт, что они прошли неприкосновенными через века критики и дошли до нас еще в сиянии славы, вызывает наше уважение. Но было бы нелепо оценивать их достижения с мерилом нашей эпохи. И все же мы допускаем, чтобы наши исторические симатии обогнали наше чувство эстетического суждения. Мы приносим цветы признания, когда художник благополучно уложен в свой гроб. Девятнадцатое столетие, насыщенное идеей эволюции, создало в нас привычку видеть вид, не замечая индивида. Коллекционер ревностно собирает образцы, чтобы иллюстрировать период или школу, и забывает о том, что прекрасное произведение искусства одно может научить нас больше, чем многочисленные образцы посредственной работы данного периода или школы. Мы слишком много классифицируем и слишком мало непосредственно переживаем эстетических эмоций. Принесенные в жертву эстетического метода расстановки экспонатов, так называемому, науяному методу оказалось гибельным для многих музеев.

Всякая действительно "жизненная" схема не может пренебрегать требованиями современного искусства. Искусство настоящего действительно принадлежит нам, оно-наше собственное отражение.

Осуждая его, мы осуждаем себя. Мы говорим, что у современной эпохи нет искусства, но кто ответственене за это. Действительно, постыдно, что вопреки всем нашим поэмам о древних, мы так мало обращаем внимания на наши собственные возможности. Художники, пробивающие себе дорогу, усталые души, томящиеся в тени холодного презреиия, - чем им вдохновляться в наш эгоцентрический век. Прошлое могло бы с полным правом взвлянуть с состраданием на бедность нашей цивилизации. Будущее будет смеяться над ничтожностью нашего искусства. Разрушая прекрасное в жизни, мы разрушаем искусство. Я бы хотел, чтобы какой-то великий маг сделал из общества мощную арфу, струны которой запели бы в ответ на прикосновение гения.